а не предмет пререканий
"Клянусьчестью,чтонизачтонасветеянехотелбыпеременить отечествоили
иметьдругую историю,кроме истории наших предков,какой нам Бог ее дал".
А.С. Пушкин
В издательстве «Никея» недавно вышла книга протоиерея Андрея Кордочкина «Кесареву кесарево? Должен ли христианин быть патриотом?». 26 ноября 2018 г. состоялась ее презентация в культурном центре «Покровские ворота», прошедшая при большом стечении народа и с большим успехом. Предлагаемая вашему вниманию статья посвящена критическому обсуждению этой книги.
По предложению автора
На мой взгляд, вопрос «Должен ли христианин быть патриотом?», вынесенный в подзаголовок, сразу же сам себе и служит ответом: не должен. По видимости, по обилию привлекаемых автором имен, по отзывам, восхваляющим многоплановость исследования, речь в книге не идет об однозначном негативном ответе на указанный вопрос. Но, в действительности, книга «только к тому и клонит», и о последствиях подобной установки можно лишь сокрушаться — сам успех вызывает сокрушение... о том будет сказано.
Стоит отметить, что в своих размышлениях отец Андрей не подводит итога, но видит в них только начало пренебрегаемого ранее и ставшего теперь насущным разговора. Что ж, по предложению автора, продолжим этот разговор, начав с серьезных замечаний в адрес данного исследования, чтобы после этого обратиться к теме, в книге отца Андрея вовсе не рассматриваемой.
Прежде всего, заметим, что книга претендует на «научный подход» (прямо так порой и говорится), вряд ли оправданный в отношении понятия патриотизма. Подлежат ли научному исследованию любовь или вера? Начав с истории понятия, автор поясняет его значение как «лояльность/верность/преданность своей стране» и пишет «Именно этого определения мы будем придерживаться в дальнейшем» (13 – в скобках, при цитировании книги, будут указаны номера страниц). Однако чуть ниже обсуждаемое понятие сужается еще больше: патриотизм, по Кордочкину – это «послушание и лояльность власти, преданность своему государству, готовность защищать его от врагов» (14). Конечно же, автор выходит за очерченные им самим рамки, уже Пушкин не мог бы в них уместиться.
Тем самым возникает неразрешимая двойственность: речь вроде бы должна идти лишь об отношениях человека и власти, а соблюсти это в принципе невозможно.
Далее. Многоплановость исследования, с одной стороны, и вправду имеет место, так что узнаешь немало интересного — касательно войны США во Вьетнаме, к примеру. Но, с другой стороны, нельзя не сказать и о том, что различные взгляды на патриотизм представлены в книге как равновесные, впечатление остается тем самым прямо релятивистское: можно так смотреть, а можно и так... Более того, есть имя и взгляд, наиболее близкие отцу Андрею, так что многоплановость попросту исчезает. Эти имя и взгляд вызывают, признаюсь, такое недоумение, что придется посвятить им отдельный пункт.
Наконец, отметим такую особенность. Указав на (не соблюдаемую) ограниченность рассмотрений, исследователь будто бы получает возможность мимоходом и только лишь мимоходом касаться предметов, о которых мельком говорить невозможно.
Так, напомнив об исцелении слуги сотника и о том, как отозвался Господь о вере римского воина (врага!), отец Андрей замечает: «Едва ли это поведение можно назвать патриотичным по современным меркам, в особенности для тех, кто легко делит мир на «правильный» восток и «неправильный» запад или наоборот» (25). Это единственное место, где в книге — с неподобающей легкостью, парируем автору — упомянуто противостояние православного Востока неправославному Западу. В то же время вопрос о патриотизме в отношении православного Отечества связан, конечно, и с критическим осмыслением современного Запада, не понаслышке знакомого отцу Андрею.
Другой момент. В главе «Патриотизм в русской литературе и философии», обрисовав воззрения Шишкова и Уварова, автор пишет: «Россия видится Уварову как Ноев ковчег по отношению к тонущей Европе. Основа России, по мнению Уварова, триада: «Православие — самодержавие — народность» (67). Это чуть ли не единственное место, где упоминается самодержавие, а поскольку в книге речь идет об отношениях человека и власти, и существенную роль играют рассмотрения исторического характера, то естественно было бы уделить самодержавию больше внимания. Впрочем, на той же странице приведена пространная цитата из одного современного исследования, судя по которой отец Андрей относится к самодержавию негативно и пренебрежительно, как и автор цитаты, вот показательный отрывок из нее: «Не творческая деятельность, связанная с модернизацией России и инкорпорацией страны в русло общецивилизационного развития, а слепая политическая лояльность, лишенная живого человеческого чувства и рационального импульса к обновлению, становится главным критерием патриотизма. <…> Патриотизм утратил импульс к своему дальнейшему развитию, поскольку сфера его проявления ограничивалась политической лояльностью самодержавию. В этом виде он просуществовал вплоть до распада Российского государства» (Найда О.А. Российский патриотизм в эволюционном и политическом измерении. Волгоград 2015).
Оставим на совести автора цитируемой монографии хулительный (иначе не скажешь) взгляд на дореволюционную Россию, отметим только, что отец Андрей солидарен с ним — в его книге можно встретить цитату из Вл. Соловьева, повторение которой подтверждает такое наблюдение (см. ниже). Снова и снова заметим: допустимо ли так, мимоходом, перечеркивать историю Родины?
Пусть снова властвует над думами?
Лев Толстой — без сомнения, личность трагическая.
Однажды сидим мы, трое друзей, два философа и ваш покорный слуга, не чуждый общих разговоров, при этом с одним из философов мы поносим Толстого, а другой философ слушает, как солидарно у нас это получается. И вдруг говорит: «Вот вы все ругаете Толстого. А вспомните, как он мучился всю жизнь. Значит, как Бог-то его любил!». Тридцать лет прошло с того разговора, а в память это замечание врезалось.
Но есть и другое воспоминание, теперь уже тоже давнее. Год за годом я навещал одну старушку, близко знавшую когда-то моих покойных родителей и всех их друзей пережившую. Как нередко бывает со стариками, разговор шел обычно по одному и тому же кругу, касался одних и тех же тем. И почти обязательно поминала старушка Льва Толстого и почти обязательно говорила: «Мне, Андрюша, Толстого совершенно достаточно». Я хорошо понимал, что имелось в виду: о религии не должно быть и речи. Так, на близком примере, я мог убедиться «вживе», что великий писатель был и вправду великим соблазнителем: Бога от совести заслонял.
Каково же было мое изумление обнаружить, что в размышлении о патриотизме православному священнику «совершенно достаточно» Льва Толстого!
Заметим, что книга отца Андрея начинается с отзыва Александра Архангельского, а именно. со следующих слов: «О патриотизме пишут много. То в восторженном духе «Жизни за царя» великого Глинки, то в резко критическом стиле не менее великого Толстого. Но патриотизм как богословская проблема — так вопрос ставится впервые». Далее в отзыве следует ряд естественных вопросов, возникающих при обращении к данной теме, и говорится, что книга дает «краткий, но полный обзор ответов на эти вопросы». Все здесь неправда, позволю себе такую резкость. И Толстого неправомерно «уравновешивать» с Глинкой, ибо в размышлениях о патриотизме писатель выступает лишь как «великий разрыхлитель» сознания своих читателей. И обзор отца Андрея далеко не полон. И вовсе не в первый раз имеет место обращение к патриотизму как к богословской проблеме. Да, по сути, в книге и нет такой постановки вопроса, есть лишь видимость, многоплановое обрамление риторического восклицания в подзаголовке: «Должен ли христианин быть патриотом?» — со сквозным, то явным, то подспудным, априори внятным ответом: не должен! Обзор осуществлен, да только ради того, чтоб прийти к однозначному и ничего не дающему сердцу ответу.
Этот ответ, это «решение» проблемы неразрывно связаны для автора со Львом Толстым и его пацифизмом. Вот как он пишет в разделе «Лев Толстой: патриотизм — зло». «Вызов патриотизму как таковому был брошен Львом Толстым, который определял патриотизм как безусловное зло. Его аргумент был предельно прост: любая война есть столкновение двух патриотизмов, из которых один ничем не лучше другого. Следовательно, где нет патриотизма — там нет войны» (90). Далее перечисляются статьи Толстого, в которых указанная мысль раскрывается «в полной мере», и приводятся пространные цитаты (на три страницы: 91-93) из этих статей. Далее автор пишет: «Аргумент Толстого прост, но не глуп. Легко возразить, сказав, что патриотизм может являться двигателем мирного труда и не обязательно приводит к войне. Но сложно спорить с тем, что редкая наступательная война не оправдывается патриотической риторикой, где имя Германии в припеве «Deutschland uber alles» («Германия превыше всего», из фашистского гимна — А.М.) можно заменить на название любой другой страны. Можно ли обвинить Толстого в наивности, самому не впадая в цинизм?». Полагаю, что здесь эвфемистически имеется в виду не что иное, как недавнее присоединение Россией Крыма. Мельком говорить об этом трудно, да и автор уходит от прямоты. Пусть он, как хочет, думает насчет Крыма, во всяком случае, мысль отца Андрея никоим образом не может считаться состоятельной. Каким образом из применения государством патриотической риторики вытекает возможность отрицать патриотизм «как таковой»?
При первом чтении раздела, посвященного мыслям Льва Толстого о патриотизме, я поначалу решил (с натяжкой), что это мол так, в порядке «обзора». Но следующий раздел — «Спасти разум от безумия толпы» — определил всё окончательно. Вот начало этого раздела: «Словам Толстого суждено было сбыться спустя несколько лет после его кончины, с началом Первой мировой войны, которая стала временем небывалого патриотического подъема во всех странах-участницах— как в России, Франции, Великобритании, так и в их противниках» (94) Затем следуют интересные цитаты из Зигмунда Фрейда и Стефана Цвейга, разочаровавшихся в патриотических воззрениях. Переходя к словам о России, отец Андрей констатирует поначалу смену патриотических чувств у наших соотечественников усталостью и разочарованием и приводит цитату из Евгения Трубецкого, связывавшего поражения в войне с Германией с утратой патриотизма и утратой веры. Но вот что он пишет далее, не соглашаясь, в сущности, с Евгением Трубецким: «Впрочем, кого-то, как и Цвейга, Первая мировая война заставила пересмотреть привычные взгляды на патриотизм. Бесценным (выделено мною. — А.М.) является свидетельство архимандрита Спиридона (Кислякова) — отправляясь на фронт в качестве полевого проповедника, он был, как и все его соотечественники, охвачен чувством «святого патриотизма». Однажды он увидел низко пролетающий немецкий самолет с крестом на днище, из которого падали бомбы. Это стало переломным моментом» (98). Мы узнаем из признаний отца Спиридона его сердечную трагедию. «Озарение» было у него следующее: известное «Сим победиши» архимандрит соединил в своем сознании с искушением Христа в пустыне земной властью. И Кисляков сокрушается: «Я запричастил Святыми Тайнами около двухсот тысяч солдат, которые от меня шли убивать христиан. Во что я превратил Святые Тайны? Не в одно ли из могучих средств воодушевления солдат на убийство подобных себе солдат? Через причащение солдат, идущих в кровавый бой, не посылал ли я Самого Христа убивать людей и Самому быть убитым?» (100) Далее отец Спиридон, мучаемый совестью, чуть ли не проклинает свою прежнюю пастырскую деятельность.
Приведем завершение раздела «Спасти разум от безумия толпы». С нескрываемыми солидарностью и сочувствием к собрату, отец Андрей пишет: «Как же сочетаются христианство и патриотизм для отца Спиридона? Никак. В этом смысле он близок к Толстому, которому симпатизировал. По его словам, «учение Христа для государства есть смерть». Тем не менее он (может быть, первым среди русского духовенства) попытался дать ясный ответ на вопрос: «Что мы должны кесарю?» Священник писал: «Кесарю принадлежат только деньги и принадлежат лишь потому, что на них значится его образ и вырезанная надпись. Человек же не принадлежит кесарю, он, как носитель образа и подобия Божия, принадлежит одному только Богу; христианин же есть прямая собственность Христа. Он есть цена Крови Христовой. Поэтому никакая земная власть не вправе заявлять свои права на человека, а тем паче на христианина». / Свою позицию о. Спиридон изложил в письме к Поместному Собору, но на Соборе его «исповедь» зачитана не была, и священнику удалось избежать неприятностей» (100-101). В последних словах приведенной цитаты отец Андрей косвенным образом признает, что взгляды его, солидарные со взглядами несчастного отца Спиридона, не совпадают с общецерковными.
Многое можно сказать по этому поводу. Самое простое: а как было быть отцу Спиридону, если б он свое потрясение испытал в начале служения на войне? Отправлять солдат умирать без причастия? Проповедовать гибельность патриотизма? Снять с себя сан? Как он должен был поступить, если так отвратительно (по Кордочкину, в порядке солидарности с Кисляковым) быть патриотом?
Неразумие (чтобы не сказать сильнее) пацифизма сравнимо разве с неразумием отказа думать о смерти. Смерть не по душе мне, и я просто отказываюсь о ней думать! Война не по душе мне (другим, может, тоже, но мне в особенности), и ее не должно быть! Так ведь придется умирать и приходится идти на войну — как быть? Поделюсь с читателем школьным воспоминанием: как нас удивляла (нам так преподносили. не станем выяснять, как было на самом деле) формулировка Троцкого в начале заключения Брестского мира: «Ни мира, ни войны, армию распустить». Но если всерьез? Ведь нет ничего серьезнее смерти. Как ты предстанешь перед Ним, если оправдывал убийство? А как ты предстанешь перед Ним, если оправдывал непротивление злу?
Позволю себе привести и такое воспоминание. Мой хороший знакомый, гораздо старше меня, рассказал однажды, что во время войны «никого не убил»: когда шли в атаку, он стрелял в воздух. Признаюсь, стало мне как-то гнусно от такого «христианства исподтишка», и вся доброта моего знакомого вдруг окрасилась в нехороший цвет.
Сознательно отказываясь различать войны захватнические и оборонительные, отец Андрей сознательно делает равновесными патриотизм германский перед Великой войной и патриотизм российский. И это сквозной «ход» в книге! Переходя в конце ее к современности и говоря о войне между Россией и Грузией в 2008 году,автор пишет: «Я отнюдь не одобрял действия грузинских войск в Цхинвали, но отказ участвовать во всеобщей «пятиминутке ненависти», ставил благонадежность моего патриотизма под вопрос» (161). Став свидетелем проявлений ненависти в адрес грузин, отец Андрей решил, что самое разумное — отказ от самой постановки вопроса: на чьей ты стороне? Вот так рассудительность!
Чаадаев и Пушкин не подлежат упрощению
Есть расхожее представление о П.Я. Чаадаеве как о мыслителе, отрицавшем самобытность России, ярко будто бы обличившем убожество ее исторического развития и не менее ярко призвавшем следовать примеру Европы. Редко кто и вправду читал его «Первое философическое письмо», послужившее указанному взгляду на философа, но все о нем слышали и все слышали, что журнал «Телескоп», его опубликовавший, был закрыт, а Петр Яковлевич был объявлен сумасшедшим. На эти сведения, имеющиеся у читателя, опирается отец Андрей в третьей главе его книги («Патриотизм в русской литертуре и философии»), в разделе «Маски жарких патриотов», приводя слова Чаадаева из «Апологии сумасшедшего», в которых тот защищает себя от нападок, утверждая зрячесть своего патриотизма. Слишком многое остается здесь «за кадром», а говорить об этом подробно нет возможности. Существует обстоятельное исследование жизни и творчества П.Я. Чаадаева, осуществленное Борисом Николаевичем Тарасовым — уже знакомство с биографией, написанной Тарасовым и изданной в серии ЖЗЛ, избавит читателя от устоявшегося упрощенного взгляда. Мы узнаём, например, что Чаадаев пришел к признанию самобытности пути России и вере в ее особое предназначение. Стоит также упомянуть, что философ восхищался стихотворением Пушкина «Клеветникам России» — сразу после его публикации, т.е. в 1831 году, т.е. как раз в ту пору, когда он распространял среди друзей «Первое философическое письмо». Чаадаев был солидарен и с Тютчевым, с резким выпадом последнего против Запада в его статье «Россия и революция» (1849). Опять же, не имея возможности останавливаться на важной теме «Чаадаев и Тютчев», не оставим без наблюдения, что Тютчев у отца Андрея вообще не упомянут! А ведь он был не только гениальным поэтом, но и глубоким публицистом, знавшим Запад как мало кто его знал из русских, и оставившим серьезное наследие в плане патриотической мысли.
Говоря о патриотизме величайшего из наших поэтов, автор, с одной стороны, замечает: «едва ли кто-то из нас мог бы поставить под вопрос патриотизм Пушкина» (58), а с другой стороны обнаруживает вдруг такое представление о патриотизме, что иначе как плоским его не назовешь. Вот как он пишет: «Несмотря на то, что верность государыне, безусловно звучит в «Капитанской дочке», власть как таковая отнюдь не является для Пушкина объектом любви» (58) Кто ж говорит о таком патриотизме? Всякому ясно, что раболепие — один из самых отвратительных пороков, и что «послушание и лояльность власти, преданность своему государству, готовность защищать его от врагов» (14) вовсе не предполагают утраты собственного достоинства. Во время Великой Отечественной войны из тех, кто шел защищать отечество, совсем не все любили советскую власть, а некоторые видели «насквозь», чего она стоит — но отечество было для них отечеством.
Оставим в стороне обсуждение странной терминологии Кордочкина — касательно «невостребованности» патриотизма «властью» или «современниками». Книга отца Андрея написана для нас, его современников, а для нас имена Чаадаева или Пушкина, понятное дело, «востребованы». Отметим, что иллюстрируя «невостребованность» патриотизма Пушкина его современниками, автор приводит цитату из десятой главы «Евгения Онегина» («Властитель слабый и лукавый» и далее, все четверостишие) и пишет: «Человек, написавший эти строки о главе государства, не может быть воспринят им как благонадежный» (58). Даже странно говорить об этом, но разве автор не знает со школьных лет, что 10-я глава была тщательно зашифрована Пушкиным и реконструирована лишь во второй половине ХХ века? Разве ему не известно также, что Пушкин, по возвращении из михайловской ссылки, конечно же, был благонадежным гражданином и, более того, сердечно преданным Государю Николаю Павловичу? Однако вопрос о патриотизме как личной преданности монарху отец Андрей даже не ставит. Тенденциозность взгляда автора хорошо видна как раз из приведения цитаты, которую во времена Пушкина и знать никто не мог, и замалчивания при этом иной цитаты, относящейся к тому же Царю Александру I: «Простим ему неправое гоненье,/ Он взял Париж, он основал лицей». О монархизме Пушкина — ни слова! Автору более по сердцу использовать безличную категорию «власти».
Достоевский актуален как раньше
В книге отца Андрея Достоевский (и то не без едкого попутного наблюдения) упомянут только ради цитирования того места из его знаменитой пушкинской речи, где говорится о «всемирной отзывчивости» Пушкина. Автор книги, в связи с цитатой из Достоевского, употребляет, в отношение Пушкина, антиномичное выражение: «всеобъемлющий патриотизм» (59). Понятно, зачем — чтобы хоть как-то оторвать поэта от патриотизма в обычном смысле. Достоевский же автору «невыгоден», ибо обращение, пережитое писателем на каторге, было ничем иным, как обращением патриотическим, более того — к лояльности по отношению к власти. И при этом никто, как Достоевский, так не сострадал отрицателям этой власти!
Мысль о России без мысли о Достоевском — это абсурд. Особенно важна его, всем известная, приверженность «почве». Пусть он увлекался мечтой о народе, само это увлечение имело неложные корни и основывалось на неразменном капитале собственного (прежде всего, связанного именно с каторгой) опыта. Главное подметил он верно и переживал трагически: оторванность от народа и сердечной правды его мыслящих, культурных людей России. В той же пушкинской речи последние названы им «скитальцами» — вспомните его размышления об образах Алеко и Евгения Онегина, вспомните его слова: «И никогда-то он не поймет, что правда прежде всего внутри его самого, да и как понять ему, он ведь в своей земле сам не свой <…> Он пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно!».
Конечно, книга православного священника обращена к такому читателю, который уже понял, что «правда прежде всего внутри его самого», но «сбереженной» оторванности от своего же отечества он ведь не понял! Знаю по себе, как это мучительно.
И что же можно сказать в пользу книги, которая странным, вывернутым образом «освобождает» православного культурного российского человека от ... отечества, от обязанностей перед ним, а не от мучения! И какой успех, какой восторг, какое освобождение! — признаюсь, что, по прочтении книги, я вспоминаю ее презентацию, на которой довелось мне присутствовать, просто с содроганием.
Великан повержен
Достоевский — ни в его страдании за соотечественников, ни в горьких его пророчествах — услышан не был. А Толстой — и неуслышанный, толком-то не прочитанный — был воспринят нашими предками с упоением. За одно лишь: нравственный пафос противостояния власти! «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой... Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая...», - писал в начале ХХ века издатель газеты «Новое время» А.С. Суворин. В 1900-е годы была в ходу такая (подпольная, понятно) карикатура: сложивший руки на груди и с добродушной ухмылкой смотрящий вниз на царя большой-большой Лев Толстой, а внизу смотрящий униженно вверх на него маленький-маленький Николай II. Таков был взгляд на царя «скитальцев».
Но не только Церковь (недальновидно, надо признать, но, по сути, и верно, и максимально мягко — см., например, недавно вышедшую книгу Павла Басинского «Святой против Льва») отвергла его учение. Религиозно-философская мысль высказалась о «великане» полноценно и нелицеприятно. Николай Бердяев, к примеру, в известном сборнике «Из глубины» (1918), в статье «Духи русской революции»одну из глав посвятил Льву Толстому как главному развратителю культурного русского человека. Приведу цитату из этой статьи Бердяева, значимую и для настоящей статьи: «Толстой сумел привить русской интеллигенции ненависть ко всему исторически-индивидуальному и исторически-разностному. Он был выразителем той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и исторической славе. Это он приучал элементарно и упрощенно морализировать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории-жизни индивидуальной. Этим он морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа.»
Невозможно представить, чтобы священник был последовательным приверженцем учения Льва Толстого. Скорее всего, он ему лишь «симпатизирует». Заметим, однако, что при этом ничего не оговаривает, о своей солидарности с церковной оценкой любезного ему антипатриота не пишет ни слова и к авторитету великого писателя, очевидно, апеллирует. Впрочем, подобного рода недовыясненностей в книге много. И есть в этом просто-напросто нечестность. Ибо надо честно признать, что отрицание патриотизма Толстым неразрывно связано с его пацифизмом, а пацифизм неразрывно связан с учением о непротивлении злу силой. И либо ты принимаешь это учение и должен отказываться от церковной оценки его, либо… что? Либо пишешь, как пишет отец Андрей, «недовыясненно».
Иван Ильин достоин внимания, а не очернения
Учение Льва Толстого получило обстоятельное и глубокое (а не только лишь оценочное, как у Бердяева) опровержение в самой знаменитой работе Ивана Александровича Ильина «О сопротивлении злу силой» (1926).
Отец Андрей упоминает эту работу, но лишь в порядке подтверждения своей мысли о том, что будто бы государство для Ильина «сакрально», лишь для того, чтобы привести пространную (на полторы страницы: 112-113) цитату из знаменитой статьи Николая Бердяева «Кошмар злого добра», где говорится, в частности: «И. Ильин, в сущности, смешивает государство с Церковью и приписывает государству цели, которые могут быть осуществлены лишь Церковью». Понятное дело, отец Андрей и не собирался приводить ответ Ильина на статью Бердяева («Кошмар Н.А.Бердяева. Необходимая оборона»), но поскольку в нем содержится ответ и отцу Андрею, нельзя не дать из него цитаты: «Если отрицать государственное дело нелепо, зловредно и фальшиво, то переоценивать государственное дело недопустимо, опасно и гибельно. Дело государстваявляется, по моему убеждению, второочередным,предварительно-отрицательным, не абсолютным, не праведным, и все же необходимым, ответственным и могущественным делом. Исследованию этой необходимости и пределов этой мощи и посвящена моя книга» (выделено автором цитаты). Видит ли читатель здесь хоть тень «сакрализации государства»?
Примечательно, что для того, чтобы подойти к обвинению Ивана Ильина в таковой, отец Андрей приводит вдохновенные и возвышенные слова философа (110) из главы «О патриотизме» его книги «О сущности правосознания», но затем не только «уравновешивает» их вдохновенность своим обвинением и «мощной» цитатой из Бердяева, но не забывает также сказать читателю о расположении И. Ильина к фашизму. Надо признать, что расположение это имело место — как к реакции на опасность европейского большевизма, однако Кордочкин утверждает, будто и после Второй мировой войны Иван Ильин расположение это сохранял: «После войны Ильин относился к фашизму более сдержанно, в большей степени оправдывая, чем восхваляя («О фашизме» в сборнике «Наши задачи») » (111)
Действительно, в «Наших задачах» Ильина есть статья «О фашизме»(1948). Считаю необходимым привести из нее две цитаты: «Фашизм есть явление сложное, многостороннее и, исторически говоря, далеко еще не изжитое. В нем есть здоровое и больное, старое и новое, государственно-охранительное и разрушительное. Поэтому в оценке его нужны спокойствие и справедливость. Но опасности его необходимо продумать до конца». Разве это похоже на «оправдание»?! Очевидно, отец Андрей считает «оправданием» всякое слово о фашизме, если оно лишено априори-негативной оценки. Из-за укорененности в нашем сознании такой оценки содержательное восприятие размышлений Ильина заслоняется непроизвольным отторжением. Все же стоит прочитать и вторую цитату: «... фашизм был прав, поскольку исходил из здорового национально-патриотического чувства, без которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру. Однако, наряду с этим фашизм совершил целый ряд глубоких и серьезных ошибок, которые определили его политическую и историческую физиономию и придали самому названию его ту одиозную окраску, которую не устают подчеркивать его враги. Поэтому для будущих социальных и политических движений подобного рода надо избирать другое наименование. А если кто-нибудь назовет свое движение прежним именем («фашизм» или «национал-социализм»), то это будет истолковано как намерение возродить все пробелы и фатальные ошибки прошлого». Спрашивается: разве в приведенных только что словах не звучит заслуженность «одиозной окраски»?
На мой взгляд, очередное «мельком» отца Андрея в данном случае преследует простую публицистическую цель: так очернить философа (как сторонника фашизма!), чтоб читателю и в голову не могло прийти обращаться к его творениям. Впрочем, это сделано в контексте и так вполне имеющего место неприятия Ильина современной российской интеллигенцией, о чем говорить подробней нет возможности.
Почему же этот философ достоин внимания? Можно просто сказать: да вы почитайте! сами составьте свое о нем представление — пройдите хотя бы по приведенным выше ссылкам, сами познакомьтесь с работой «О сопротивлении злу силой», на которую эмигрантская печать в конце 1920-х годов и позже так дурно обрушилась, оскорбленная в лучших антигосударственных чувствах (и вряд ли читав...). Все же я приведу и слова одного из немногих защитников Ильина, глубокого мыслителя и человека с очень своеобразной судьбой, известного, но не оцененного — Петра Струве: «Такого, как он (Ильин – А.М.), русская культураеще не производила, и он в ее историю войдет со своим лицом, особым и неподражаемым, со своим оригинальным дарованием, сильным и резким, во всех смыслах». Нельзя не добавить: а также здравым и ясным.
Вехи
По словам одного священника, всякий грех предваряется чувством права на этот грех. А бывает, что человек априори обеспечен таковым чувством права. Так участник преступной группировки обеспечен правом на бесчеловечные действия, член шовинистического объединения — чувством права на ненависть и ксенофобию, сектант — на пренебрежительное отвержение всякой критики его воззрений. Подобно этому, всякий, кто сознает себя одним из «лучших людей» России, интеллигентом, обеспечен правом хулить отечество, судить его, зная, как надо было бы и как никогда не сделают, возмущаться и обличать, не будучи связанным никаким сердечным обязательством. «Традиция» эта давняя, она восходит если не к XVIII веку, то уж точно ко второй половине XIX-го, к нигилистам, о которых с такой любовью и такой за них болью писал Достоевский, и шире — к скитальцам, по выражению того же Достоевского.
Хорошо известна оценка, единодушно данная русской интеллигенции XIX века (этого «рыцарского ордена», по выражению Бердяева) со стороны виднейших представителей русской религиозно-философской мысли. Сборники статей о революции — «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918) — не то чтобы «вынесли приговор», но поставили определенный диагноз: русская катастрофа была подготовлена интеллигенцией. Тайная безответственность «ордена» дала явный плод.
В сборнике «Вехи», в своей статье «Интеллигенция и революция»П.Б. Струве сострадательное выражение Достоевского «скитальчество» заменяет на нелицеприятное «отщепенство». Вот как он пишет: «В облике интеллигенции, как идейно-политической силы в русском историческом развитии, можно различать постоянный элемент, как бы твердую форму, и элемент более изменчивый, текучий — содержание. Идейной формой интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему» (выделено автором цитаты). В дальнейших размышлениях своей статьи Струве придает большое значение безрелигиозному характеру русской интеллигенции, видит в этом существенно-разрушительный фактор.
А что теперь? Не послужит ли выход книги отца Андрея Кордочкина новой разрушительной вехой? (Судя по успеху, может послужить). Ибо, вслед за архимандритом Спиридоном (Кисляковым), о. Андрей благословляет «сбереженное» отщепенство — оно получает якобы богословское оправдание: «кесарю» ты внутренне ничем не обязан!
Был ли патриотом апостол Павел?
На обложку обсуждаемой книги вынесен и такой вопрос: «Был ли Иисус Христос патриотом?». В тексте книги читаем: «Был ли Иисус Христос патриотом в современном смысле слова? Безусловно в Его словах, поведении — любовь к Иерусалиму, к пустыне, к «лилиям полевым» и, наконец, к людям своего языка и своей крови. Тем не менее Его служение есть вызов классическим патриотам» — далее приводится пример с сотником и слова Христа: «многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства низвержены будут во тьму внешнюю, там будут плач и скрежет зубов (Мф. 8: 11-12)» (24)
Подозреваю, что «классический патриот» означает «квасной». Неясно также, что значит «патриот в современном смысле слова». Опять же и здесь есть подозрение, что формулировка предполагает уточнение: «в понимании отца Андрея Кордочкина».
На мой взгляд, приложение ко Христу вопроса о патриотизме (вряд ли правомерное в отношение Богочеловека) имеет самую прозрачную цель — прийти к заключению: Христос патриотом не был, стало быть, и нам не заповедал.
А был ли патриотом апостол Павел? Казалось бы, нет, конечно! Как мог быть патриотом апостол язычников? Однако вспомним его слова: «Истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом,что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему:я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти,то есть Израильтян, которым принадлежат усыновление и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования;их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всем Бог, благословенный во веки, аминь.» (Рим.9.1-5; выделено мною — А.М.). Разве боль за братьев по плоти (и какая боль!) — это не патриотизм? Или, думая о патриотизме, ты должен ограничиваться мыслью об отношениях с «кесарем»? Уже отмечалось, что автор книги и сам того не придерживается.
Вспомним также слова апостола Павла, относящиеся к «самым ближним» человеку: «Если же кто о своих, а особенно о домашних, не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного» (1Тим.5.8). Свобода от обязательств перед отечеством разве не есть отречение от него в фарисейском стиле: если же кто скажет «мое отечество на небесах», тот может и оставить попечение о «своих», о Родине. Так?
А плач Христа о Иерусалиме? — сопоставим ли с любовью к «лилиям полевым»?
Боль за Россию
А любовь к России наших святых? Не по молитвам ли новомучеников российских наша Церковь переживает возрождение? Вряд ли отец Андрей не желал бы его. Но разве не патриотично такое желание?
Увы, в его книге нет ни одного хорошего слова о России. Обличительное есть и горькое есть, а хорошего нет, буквально ни одного. Есть в цитатах удивительное место — о боли за Родину. Так отвечал своим критикам М.Е.Салтыков-Щедрин: «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России. Только раз в жизни мне пришлось выжить довольно долгий срок в благорастворенных заграничных местах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рвалось бы к России. Хорошо там, а у нас... положим, у нас хоть и не так хорошо. но, представьте, выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно — логика любви. Вот этот-то культ, в основании которого лежит сердечная боль, и есть истинно русский культ. Болит сердце, болит, но и за всем тем к источнику своей боли устремляется...» (81).
Но, говоря о Салтыкове-Щедрине, автор пишет: «Было бы легкомысленно считать, что лишь при жизни писателя его обвиняли в отсутствии патриотизма. По всей видимости, персонажи «Истории одного города» столь узнаваемы в современной политической жизни, что труды писателя по-прежнему опасны для российской государственности» (82). Вот, такое, не слишком, прямо скажем, оригинальное, слово у отца Андрея нашлось. И хотелось бы восклинуть в ответ: «Ну и что? какое отношение это имеет к моему патриотизму? С какой стати моя мысль о России должна зацикливаться на «современной политической жизни»? Может, я, как Щедрин, под патриотизмом понимаю любовь и боль? И в этом смысле, как христианин «не должен», но призван быть патриотом!»
Будем, однако, справедливы. Говоря о современности, отец Андрей пишет с болью. Так, касаясь Великой Отечественно войны, он замечает: «Возможно, сегодня память о ней —единственное, что объединяет Россию» (163). Из сознаваемого — да, это и вправду единственное общее, что у нас есть. Но есть и несознаваемое.
Еще одно общее
2018 год — это год столетия со дня мученической кончины Царской Семьи. Трагический юбилей мог стать вехой обновления, но явился вехой... безразличия. Подробно я пишу об этом в своей статье «Мы причастны греху цареубийства». Причастны, вслед за поколениями причастных, ничем иным как своим безразличием — очень просто: к правде о Царской Чете. Должен признаться, я здесь пристрастен. Ибо много лет уже, в качестве лектора воскресной школы для взрослых, читаю лекции со слайдами о Царской Семье. И уж что-что, а безразличие к данной теме со стороны интеллигентных православных знакомо мне вполне. Люди попроще, понепритязательней, и принять готовы, и слушают с незабываемым сердечным откликом. А интеллигенты православные (из тех, что «покреативнее») воротят нос. До спазмов отвращения мне знакомы и готовность хулить Царя, и готовность к пустому резонерству в обсуждении его правления (а что святой — так ведь только, мол, как страстотерпец), и даже злорадство по тому поводу, как он в Тобольске переживал известие о Брестском мире. Буквальное злорадство, я ручаюсь. Непробиваемая стена безразличия, а точнее еще хуже – вата непробиваемая. Вот оно и общее, и …нераскаянное.
Всемирный светильник и русский патриот
И был человек (да и есть, как сказал он в видении одной женщие: «передайте народу: хотя я умер, но жив»), который оставил жгучее слово относящееся к цареубийству. Я имею в виду святителя Иоанна (Максимовича), епископа Шанхайского и Сан-Францисского. В одной из молитв к нему говорится: «толико распространил еси сердце свое, яко нетесно вмещается в нем множество почитающих тя человек от различных племен и народов». В то же время святитель и чудотворец, обладая «всемирной отзывчивостью», безоговорочно был русским патриотом, знал Россию, горько о ней горевал, молился о ней, непреложно церковно отмечал все даты, с ней связанные. И покамест находился в Европе, на все царские дни непременно приезжал в Брюссель, служить в храме Иова Многострадального. Он произнес много проповедей, связанных с памятью Царя-мученика. Вот отрывок из одной, сказанной в брюссельском Храме-памятнике в 1962 году:«Убийство Александра II вызвало в России бурю возмущения, и это сказалось в царствование Александра III. Народ остался чист от крови Царя Освободителя. Здесь же народ, весь народ виновен в пролитии крови своего Царя. Одни убивали, другие одобряли убийство и тем совершили не меньший грех, третьи не помешали. Все виновны, и поистине мы должны сказать: «Кровь его на нас и на детях наших».
В подтверждение слов святителя стоит иметь в виду, что весной-летом 1918 года большевики не менее трех раз распускали слух о расстреле Царя, чтоб впоследствии этот слух опровергнуть. Делалось это с понятной целью: посмотреть на реакцию. Реакция была нулевая...народ «дал добро». Что ж, оправдание цареубийства и сейчас можно встретить, но обычно, конечно, встречается не оправдание, а преувеличенное ужасание, причем считают порой (даже православные!), что Чета своей кровью искупила собственные грехи. Все же главное – не какие-то дикие примеры, а распространенное «сбережение» лжи. Бездарный правитель, доведший страну до катастрофы – так привычно смотрит на Царя «скиталец». Государь остается.для него все тем же ничтожеством, как был и для предка его, смеявшегося над карикатурой с Толстым и царем.
Святитель Иоанн (Максимович) неразрывно связывал будущее возрождение России именно с покаянием в цареубийстве. Если думать пессимистически, то, как говорится, «ждать его не приходится».
В узах
Ибо, воспитанный в великой культуре своего отечества, российский «скиталец» параллельно воспитан и в «традиции» того отщепенства, о котором говорил П.Б. Струве. Знаю очень хорошо по себе, как мучительна эта амбивалентность и с каким трудом она преодолевается даже после обращения в православие. Лично для меня обретение почвы под ногами неразрывно связано с признанием святости Царской Семьи. Опять же, знаю по себе сколь «естественной» (воспринимаемой как «искреннее» твое «убеждение») является клевета на Царя и Царицу, влитая в сердца наших соотечественников более ста лет назад и до сих пор невытравимая — снова сошлюсь на упомянутую свою статью.На изменение своего отношения к Царю и Царице я смотрел и смотрю как на «второе обращение» — после обращения в веру. Нужно было решиться на это, что и являлось самым трудным.
Сильное впечатление произвел на меня рассказ о покаянии Струве. В эмиграции он был одним из очень немногих, кто покаялся (но не единственным — вспомните рассказ митр. Антония Сурожского о своем отце). Непросто познакомиться с таким рассказом — мне он встретился лишь в книге А.Н. Боханова «Самодержавие» (М. 2002). Очень коротко. В начале ХХ века П.Б. Струве (1870-1944) был, не больше, не меньше, одним из создателей «Союза освобождения» и издатель журнала «Освобождение». Революция 1905-1907 гг. его отрезвила, как это видно по сборнику «Вехи», но если вы просмотрите упоминавшуюся статью Струве из этого сборника, то обнаружите в ней и неприятие власти (он пишет об «отвратительной реакции», к примеру). Однако после революции 1917 года Петр Бернгардович нашел в себе мужество задуматься о собственной вине в происшедшем, и уже в 1919 году написал покаянного характера статью об убиенном Царе. А в середине 1920-х годов, к возмущению Гучкова, публично, ясно и открыто заговорил о своем покаянии. Честный и мужественный был человек, не отстранялся от правды.
Проблема только в этом. Признание Царственных Мучеников святыми «с небес было или от человеков»? Но если с небес, то посмотрите им в глаза и спросите собственную совесть: на правде ли вы основываетесь, когда так думаете о них, как думаете, и так говорите, как говорите? Есть две возможности: или встать на путь правды, или «получать... возмездие в самих себе» (Рим.1.26) — в виде пустоты, тоски, ощущения бессмысленности и муссирования негативных впечатлений «современной политической жизни» — в узах антипокаяния.
Есть ли у России история?
Спрашивается: как воспитывать православных детей? Они с раннего возраста узнают про Моисеевы заповеди и про то, что понимать их нужно не только буквально, но и расширительно. Так что заповедь почитания родителей является и заповедью любви к своему отечеству. Вот они подрастают и начинают задавать непростые вопросы. Как на них отвечать? «Вырастешь, сыночек, Лев Толстой тебе все объяснит» — не так ведь?
Еще одно имя с одной лишь, настойчиво повторенной цитатой, внедряется Кордочкиным в сознание читателей. Это философ Владимир Соловьев, который писал: «Задача истинного патриотизма — не возвеличивать это тяжелое и мрачное прошлое, а стараться об окончательном искоренении из нашей жизни всех остатков и следов пережитого озверения» (87, 164). Естественно задаться вопросом: какое «это тяжелое и мрачное прошлое»? Вообще всё? (ну то есть российское). И там — одно озверение?? При отсутствии каких-либо объяснений, получается, что так. Дадим справку. Цитата взята из статьи Вл. Соловьева о творчестве Алексея Константиновича Толстого, и в данном отрывке, не избегнув, правда, огульного осуждения, Соловьев имеет в виду все же только конкретный период русской истории: Московская Русь, XVII век. Надо сказать, что в этой статье, обстоятельной и написанной с большой любовью к поэту, философ говорит о патриотизме очень много (что и естественно при разборе произведений А.К. Толстого), говорит о нем и положительно, но все это (на чем нет возможности останавливаться) остается для Кордочкина неважным, а важно только негативное, едкое. А ведь эта, специально повторенная («Напомним читателю») цитата и цитата из монографии о патриотизме, приведенная нами вначале, суть единственные оценки нашему историческому прошлому, которые встречаются в книге отца Андрея.
Кто из нас не читал «Князя Серебрянного» в детстве? Кто из нас потом не желал, чтоб и наши дети прочитали это произведение? Так памятно действенно оно для детской души. Но если мы детям читаем А.К. Толстого и рассказываем об отечественной истории, то как это вдруг потом ее для них не окажется? Ведь, по Кислякову и по Кордочкину, какая же может быть для христианина история, если все проливавшие кровь совершали только братоубийственное дело, и все были неправы. Так?
Не так, конечно, и невозможно, к примеру, представить, чтобы священник был безразличен к «вмешательствам» Божиим, относящимся к нашей земле — через святых (Куликовская битва и Сергий Радонежский), через помощь икон Божией Матери (достаточно вспомнить Казанскую) или тогда, когда, казалось бы, уже безнадежно сгущалась тьма (истребление Церкви в конце 1930-х, немцы под Москвой в 1941) — не Господь ли нас сохранил как нацию? А ведь это все история Отечества — «какой нам Бог ее дал»! Не может быть так, чтобы отец Андрей отворачивался от истории Родины — просто он хочет сочетать несочетаемое: взгляд священника и взгляд «скитальца». И от этого, при всей «историчности», пишет в историческом плане лишь так, как для книги «выгодно».
Заключение
Книга, написанная о. Андреем Кордочкиным, состоит из пяти глав, каждая из которых содержит несколько разделов, исторический диапазон при этом — от первых веков христианства до современности, географический — от России до США, объем книги — около 200 страниц. Мы коснулись только того, что представляется наиболее актуальным для православного гражданина России, небезразличного к истории Отечества и его дальнейшим путям. (Да и то очень многое осталось не упомянутым). Увы, гора немалого труда, подъятого автором, рождает мышь отрицания и только. Мышь, однако, небезобидную, ей ничего не стоит прогрызть в сердце такую пустоту, которая задушит.
«Мы ходим верою, а не видением» (2 Кор. 5.7) Веруя в Церковь, откажемся ли мы от веры в свое Отечество? Подобно тому, как вера в Бога или вера во Христа есть «предмет пререканий» (Лк. 2.34), так и понятие патриотизма служит поводом и к серьезным, и к праздным спорам. К слову, книга Кордочкина заканчивается призывом «думать, сомневаться, ставить под вопрос стандарты и шаблоны» (195). Но, подобно тому, как православная вера есть единственная истинная вера, так и патриотизм в сердце православного русского гражданина есть простое и нелицемерное исполнение пятой заповеди и памятование о словах апостола Павла «Если же кто о своих... не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного» (1 Тим. 5.8).
Да, мы живем в государстве, в котором жить неуютно, которое никак не назовешь правовым и многое в котором оскорбительно для всякого нормального гражданина. Но государством отнюдь не исчерпывается страна. И что бы мы делали без него в эпоху развитого терроризма? К тому же не все в нем плохо, главное — Церковь возрождается. Значит, есть надежда восстановить связь времен. «Кто своею кровью склеит двух столетий позвонки?» (Мандельштам). Новомученики склеили.
Но есть и разрушительное, псевдо-просвещенное начало. Созидательного пути не будет, если культурные люди нашей страны будут исходить из давней и, увы, совсем не изжитой «традиции» отрицания собственного Отечества.
Да, есть ложный патриотизм и есть «квасной». Стоит отвращаться от этого, стоит говорить об этом, но не в порядке отрицания патриотизма «как такового», а основываясь на благом, положительном значении этой добродетели. Ибо есть патриотизм и трезвый, и зрячий, и благоразумный, и крепкий верою во Христа, рассудительный, здравый и не умозрительный, но — живой. Это патриотизм наших святых, патриотизм Пушкина и Тютчева, Ивана Шмелева и Ивана Ильина, Анны Ахматовой («Мне голос был...»), патриотизм новомучеников российских, умиравших за Христа и за возрождение Родины, патриотизм Царской Семьи, не мыслившей оставить Россию и в предстоянии перед Престолом Божиим ее не оставившей.
«Хочешь ли быть здоров?» (Ин.5.6). Нет, Господи, я хочу оставаться свободным в своем скитальчестве — в своем параличе отрицания Родины. А ведь Господь и промолчит, и — по желанию сердца твоего — оставит, как ты хочешь. Ты свободен.
Но призвание остается. Ты свободен и опомниться, и задуматься, и обратиться к молитве и верному слову об Отечестве — хотя бы Пушкина.
Читайте нас ВКонтакте и в Одноклассниках
