Предисловие

Мы живем, если можно так выразиться, в постновейшее время, когда то, что казалось только фантазиями (пусть весьма поучительными) Джорджа Оруэлла или Олдоса Хаксли, становится технически осуществимым. Однако «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр.13.8), и заповедь Его «Да не смущается сердце ваше и да не устрашается» (Ин.14.27) применима и к новым технологиям, и к «инсталляциям», и к «перформансам», и к удушающему праздному слову — ко всей «уловляющей горизонтали», уловляющей порой даже не привлечением, а самим отвращением к ней — подобно провокациям шпаны. «Что тебе до того? Ты иди за Мной» (Ин.21.22).

А как же братья наши? Как же отечество? Тут ведь, Господи, Ты не скажешь: «Что тебе до того?». Думается, мы призваны в этом плане к трезвому, правдивому взгляду.

Диагноз именитых

В начале своей работы «Кризис искусства» (1918)Николай Бердяев пишет так: «Много кризисов искусство пережило за свою историю. Переходы от античности к средневековью и от средневековья к возрождению ознаменовывались такими глубокими кризисами. Но то, что происходит с искусством в нашу эпоху, не может быть названо одним из кризисов в ряду других. Мы присутствуем при кризисе искусства вообще, при глубочайших потрясениях в тысячелетних его основах. Окончательно померк старый идеал классически-прекрасного искусства и чувствуется, что нет возврата к его образам. <…> Человек последнего творческого дня хочет сотворить еще никогда не бывшее и в своем творческом исступлении переступает все пределы и все границы. Но этот последний человек не создает уже таких совершенных и прекрасных произведений, какие создавал более скромный человек былых эпох».

Ниже философ замечает: «Искусство должно быть свободно. Это — аксиома очень элементарная, из-за которой не стоит уже ломать копий. Автономность искусства утверждена навеки. Художественное творчество не должно быть подчинено внешним для него нормам, моральным, общественным или религиозным. Но автономия искусства совсем не означает того, что художественное творчество может или должно быть оторвано от духовной жизни и от духовного развития человека. Свобода не есть пустота. Свободное искусство вырастает из духовной глубины человека, как свободный плод. И глубоко и ценно то лишь искусство, в котором чувствуется эта глубина. Искусство свободно раскрывает всякую глубину и объемлет собой всю полноту бытия. Но те, которые слишком испугались гетерономных принципов в искусстве и подчинения его внешним нормам, думают спасти автономность искусства тем, что насильственно обрекают его на существование поверхностное и изолированное. Это и есть то, что я называю духовным невежеством».

Увы, в постновейшее время мы постоянно встречаемся с духовным невежеством, заявляющим о собственной значимости, и со свободой, не только понимаемой как пустота, но и требующей к себе уважения в качестве таковой. Наш яркий публицист Максим Соколов определил с максимальной внятностью: «Современное искусство — это голый король».

Приведу пример. Вот картина под названием «Норм» современного российского вполне признанного художника. Несложно описать ее. На довольно большом холсте изображено какое-то поле, зима, бессолнечно, но светло. Безлюдно. Вдалеке мы видим кусты и — рядом с ними — стоящие красные буквы, по размеру соизмеримые с кустами, при буквах красные точки: «Н.О.Р.М.». Так и слышу голос моей знакомой: «Ты ничего не понимаешь!». Хорошо, но, оставаясь при своем непонимании, я позволю себе воскликнуть: «А король-то — голый! Тут претензия в обнаженном виде и более ничего». Мне возразят (был такой разговор): остерегись, мол, со своей непосредственностью, это только раньше годилось, теперь же, чтобы понять произведение искусства, нужно что-то знать, нужно вникнуть... Что, на мой взгляд, лишь подтверждает резюме Соколова, ибо «разъяснение» при произведении искусства слишком смахивает на «одежды» голого короля. Соцреализм, таким образом, несравнимо лучше постмодернизма, в нем, главное, претензии было меньше. Увы, в условиях долгожданной (если вспомнить) свободы искусство, культура в целом переживают, я бы так сказал, застой кризиса.

Мы обратимся к другим аспектам, не столько эстетического, сколько нравственного или духовного плана. Допустимо, думается, перефразирование приведенного выше наблюдения Бердяева. Тут мы также присутствуем при глубочайших потрясениях тысячелетних нравственных, духовных основ. Меркнет идеал благородного нравственного человека и чувствуется, что меркнет без возврата...

Чтобы вспомнить истоки нынешней печальной ситуации, процитируем работу Ивана Ильина «Основы христианской культуры», а именно размышления из первой главы («Кризис современной культуры»): «Европейская культура XIX века есть по существу уже светская, секуляризованная культура: светская наука, светское искусство, светское правосознание, светски осмысливаемое хозяйство, светское восприятие мира и объяснение мироздания. Культура нашего времени все более обособляется от христианства; но не только от него — она вообще утрачивает религиозный дух, и смысл, и дар. Она не перешла ни к какой «новой» религиозности; она не обратилась даже и к поискам новой. Отделившись от христианства, она ушла в безрелигиозную, безбожную пустоту. Человечество не только перестает вынашивать, растить и беречь церковно-христианский опыт, но не вынашивает и никакого другого религиозного опыта. Оно отходит от христианства, но не идет ни к чему иному. Начиная с эпохи французского «просвещения» и связанной с ним французской революции история XIX-го века представляет собою попытку построить духовную культуру вне «религиозных предрассудков» и без якобы ненужных «предположений» (гипотез) о душе и духе. Постепенно слагается и крепнет культура без веры, без Бога, без Христа и Евангелия. И христианская Церковь во всех своих основаниях постепенно оказывается вынужденной считаться с этой «самостоятельностью» новой культуры. Растет и ширится миросозерцание, обходящееся без Богосозерцания. Новая, позитивная наука делает такие исследовательские успехи; эти успехи ведут к таким практическим и техническим последствиям (медицина, бактериология, пар, электричество, химия, машины, железные дороги, телеграф, телефон, радио, авиация) и вызывают к жизни такие общественные явления (машинная, капиталистическая промышленность, пролетаризация масс, революционное движение); ивсе это, вместе взятое, до такой степени изменяет строение, интересы, вкусы и потребности человеческой души (душевный уклад нового горожанина, пролетария, массового чиновника, «интеллигента» и «полуинтеллигента»), что христианская Церковь, с присущим ей глубоким консерватизмом в учении (догмат!), в организации (канон!), в молитве (обряд!), не находила и не находит в себе достаточной творческой инициативы и гибкости для того, чтобы по-прежнему удержать за собою главный авторитет в вопросах человеческого знания и действия, в вопросах культурной теории и практики. И вследствие этого человек нового европейского «уклада души» все более отчуждается от вечных истин христианства, разучается созерцать их, привыкает «обходиться без них», религиозно мертвеет, умственно и нравственно вырождается и идет навстречу невиданному еще в истории человечества культурному кризису». Представляется очевидным, что новые технологии, которые «и сниться не могли» Ильину, лишь усугубляют процесс обезбожения и соответствующей деградации нашего современника.

Homo curtatus

«От Возрождения к вырождению» — таков подзаголовок одной из работ современного российского философа, литературоведа, писателя Бориса Тарасова, главная тема которого — «тайна человека» (Достоевский), в сопоставлении российской и западной мысли. В частности, Борис Николаевич исследует биографии знаменитостей, опубликованные в ХХ веке и «причесанные», так сказать, на один и тот же манер, что в названии исследования и обозначено: «Наслаждение. Успех. Слава». В другой работе — «В тупиках «укороченного» литературоведения (еще раз об уроках Достоевского)» — Тарасов анализирует характерные примеры западного восприятия Достоевского. Чтобы представить уровень оного восприятия. Достаточно познакомиться с цитатой из Сомерсета Моэма, которую приводит Тарасов. Речь у Моэма идет об образе Дмитрия Карамазова: «Когда же Дмитрий начинает лепетать о собственной чести, то выглядит просто отвратительно. В романе он, в общем-то, становится главным героем, что является, по-моему, недостатком — судьба такого никчемного человека мало кого заинтересует... Таким образом Достоевский наделяет Дмитрия, жестокого эгоцентрика, каким был он сам, и своим собственным мазохизмом. Не является ли мазохизм главным способом самоутверждения в его мире?». Так один из виднейших западных писателей «укорачивает» себя по лекалу Фрейда.

И мы приходим к термину, который, на наш взгляд, характеризует современного «цивилизованного» человека в совокупности происшедших с ним изменений – судя по всему, необратимых. (Другое дело, что Господь «дождь посылает» и на него). Это homo curtatus — человек укороченный. У него есть душа, есть совесть, он бывает способен к высоким чувствам и совсем необязательно находится только «в плену потребления». Он не замечает своей обезбоженности, ибо вырос в обезбоженном мире и живет себе в нем. Для него религия — лишь одна из тем музейной экскурсии. Мы не знаем, что и как спросит с него милосердный Господь. По нелукавству, так, видимо. Но мы знаем, что с нас Он спросит — за «самоукорачивание».

Фильм Тарантино

Речь пойдет здесь о фильме Квентина Тарантино «Однажды в Голливуде», недавно прошедшем в российском прокате и имевшем невообразимый успех. Последнее было столь заметным, каждый из нас так хорошо знаком с этим по своим знакомым, что нет нужды приводить цифры и давать тому описание. Все же стоит напомнить как содержание фильма (более подробно читатель может узнать его здесь), так и реальную историю, имевшую место в Голливуде летом 1969 года.

Начнем с последней. В конце 1960-х годов некий Чарльз Мэнсон, уже не раз побывавший к тому времени в тюрьме, создал «Семью» хиппи, весьма многочисленную, для которой он был не просто главой, но и духовным вождем. Мэнсон утверждал, что сочетает в себе и Сатану, и Христа. С августа 1968 года «Семья» проживала на ранчо в окрестностях Лос-Анжелеса по разрешению хозяина ранчо. Претендуя на «подготовку» конца света, Мэнсон и сам совершал, и приказывал «детям» совершать любого рода преступления, связанные, понятно, с добычей денег, но зачастую имевшие инфернальный характер. Наиболее знаменитым из них явилось то, с которым соотнесен фильм Тарантино. Ночью 8 августа 1969 года четверо людей, мужчина и три девушки, пробрались в дом, где жила актриса Шэрон Тейт, супруга кинорежиссера Романа Полански, находившаяся на 9-м месяце беременности и принимавшая у себя в ту ночь троих гостей — двоих мужчин и женщину. Полански не было. Преступники потребовали денег и поучили все, что можно было. Затем они связали Тейт и ее гостей и самым зверским образом всех убили.

Теперь о фильме. Его герой, Рик Далтон, которого играет Леонардо ДиКаприо, страдает от того, что слава его, бывшего героя боевиков, закатывается. Некоторым утешением служит для него его друг, Клифф Бут, дублер-каскадер, который скрашивает свою невостребованность тем, что служит Далтону шофером и помощником. Бута играет Брэд Питт. Далтон поселяется в окрестностях Лос-Анжелеса и обнаруживает, к своему восхищению, что его сосед — Роман Полански. Ночью 8 августа 1969 года трое хиппи, мужчина и две девушки, имевшие приказание убить всех, кто находится в доме Полански, решают вначале убить Далтона, грубо запретившего им парковаться у его дома. Однако в доме Далтона они сталкиваются с Клиффом и его верной собакой породы питбулль. Следует традиционно мастерская тарантиновская «мочиловка». В результате раненого (несмертельно) Клиффа забирает скорая помощь, а Рик получает приглашение посетить соседку Шэрон. Последняя приветливо встречает его, протягивая правую руку, а левую держа на огромном животе.

Не предполагая вдаваться в критику на уровне «чистой» кинематографии, я все же не могу не признаться, что у меня, рядового зрителя, много претензий к фильму сугубо кинематографического плана. Есть несомненные удачи (пребывание Клиффа на ранчо, к примеру). Но есть ключевые моменты попросту бездарные: так предполагаемое убийство ночью 8 августа 1989 года ни в каком отношении не является мотивированным, ни сюжетно, ни психологически. Собирающиеся убивать ребята-хиппи, очевидно, совсем к тому не расположены, в это не веришь ни на йоту. Им приказал Чарли, мы это слышим от них. Однако Мэнсон не только не обрисован, но вообще появляется в фильме лишь в одном эпизоде (и зритель должен тогда догадаться, кто это), когда в дневное время высматривает дом Полански.

Я не говорю уж о ничтожности (мало сказать «укороченности») внутреннего конфликта Рика Далтона — утекание славы... Единственные ценности фильма — это наслаждение, успех, слава. Вспоминается французский черно-белый немой (!) фильм «Артист» (2011), в котором герой переживает свою невостребованность. Ситуации родственные, но глубина и человечность французского «Артиста» несопоставимы с плоскими (плотскими) ценностями фильма Тарантино.

Так что небывалый («миллионный», «миллиардный») успех «Однажды в Голливуде» вызывает глубочайшее недоумение. Некоторым объяснением служит, конечно, то, что при нарастающем «снежном коме» успеха возникает эффект все того же голого короля. Но оно недостаточно.

Худой знак

Большинство смотревших не знало исходной истории. Когда знавшие объясняли незнавшим, последние говорили: «А, понятно теперь. Прикольно». И вот эта готовность признать правомочным художественный «римэйк истории», на мой взгляд, и является неким устрашающим свидетельством нашего духовного состояния — много худшим, чем готовность потреблять кинопродукцию, сделанную только для потребления. Здесь заметна уже атрофия чувства священного. Семья давно уж лишилась подобного статуса. Настала очередь смерти. Дядюшка Воланд и ее «победил»: с футболок и женских платьев на нас смотрят черепа, черепа... Смерть — это прикольно. Но вот и новый уровень, помимо забавности: не думай о трагедиях, на них можно смотреть по-разному, можно и так: в сослагательном наклонении. Говорят, у Тарантино есть и другие фильмы с похожим приемом, в частности, с «перевернутым» холокостом. Главное в том, что художник сознает себя вправе на таковой прием. Зритель же признает его право, откликается чуть ли не с восторгом...

Один священник сказал (в прямом эфире, в ответ на вопрос о современном состоянии человечества): «Человечество? Что ж, оно готовится к торжественной встрече Антихриста». И, заметим, сия подготовка состоит и в развитии новейших технологий, и в явлениях культуры: душа человеческая должна научиться признать «имеющим право на существование» то, что ранее было б ею отторгнуто.

Симпатичные динозавры, драконы, веселая нечисть Хэллуина, гамма человечечских чувств в однополой любви. Улыбнись толерантно — и мир улыбнется тебе. А Бог? — ты ведь сам себя укорачиваешь. А Бога нет, Он давно уже арестован и содержится в тех или иных резервациях, беспокоиться не о чем. Так можно выразить, на мой взгляд, благодушное мировосприятие современного цивилизованного человека.

Прошлое было и вправду

Можно по-разному относиться ко времени и его течению. Для христианина время линейно, и твое прошедшее необратимо. Было бы бесчестно с твоей стороны, вместо осмысления и (прежде всего) покаяния, подвергать его мысленным манипуляциям: эстетизировать, любоваться, заслонять неприятное приятным или предаваться мыслям о прошлом в сослагательном наклонении. Конечно, «теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло» (1 Кор.13.12), но пелены неясных или искаженных представлений спадут, когда мы предстанем перед Богом. С чем?

Перед Богом — и жизнь страны. И разве мы не призваны к правдивому ее осмыслению? Увы, без труда представишь, что если б был сделан кощунственный «римэйк» Екатеринбургской трагедии (не станем представлять его перевернутости), нашлись бы люди, для которых он был бы вполне приемлемым: мол, автор имеет право. Нашлось ведь довольно много людей, для которых был приемлемым «римэйк» любовной истории Наследника и Матильды Ксешинской в фильме «Матильда» Алексея Учителя. Художник, оказывается, имеет право на ложь: действительно, и дела нет никому, вправду так было или нет?

Наследник, действительно, был влюблен в балерину, и это сильно его занимало, что нашло отражение и в дневниках, но любовного романа между ними не было. Однако для того, чтоб заметить ложь, надо хоть сколько-нибудь вникнуть в вопрос — вспомнить, что в действительности серьезным было только чувство Наследника к принцессе Аликс или познакомиться с исторической справкой на эту тему. Увы, наш соотечественник зачастую удовлетворяется собственным пристрастным мнением (Достоевский писал о категоричности как о нашей национальной черте) и вникать во что-нибудь просто не собирается.

Таково отношение к Царской Чете и трагедии 1917 года. Мне даже встретилась у одной молодой особы уверенность в том, что Царь был сторонником... сепаратного мира с Германией! Переубедить ее было невозможно. Чрезвычайная Следственная Комиссия Временного правительства такового обвинения не подтвердила, а девушка на основании своих источников и своих несбиваемых представлений — на том стояла! Другой пример — возникший вдруг спор: «Царь был Кровавым. Он должен был выйти к народу 9 января» — «Его не было в столице» — «Был!» — «Исторический факт, что не было» — «Был!». Не говорю уж о нелюбви (а порой и ненависти, как сто лет назад) к Царице, даже среди православных (женщин обычно). Не говорю уж о бытующих, как и прежде, клише «слабости» и «безвольности» Царя, об уверенности, что он «добровольно отрекся». Обычно это вызывает в «судье» возмущение, с каковым безапелляционно и констатируется. Казалось бы, если тебя сей вопрос так сильно задевает, ну, зайди в итернет, почитай литературу на этот счет, найди свой собственный взгляд. Нет, не нужно, а хватит — своего представления. И, действительно, беспокоиться не о чем, если можно «догуливать февраль 1917 года», как кто-то высказался о современной нашей интеллигенции.

Между тем, Россия была и вправду.

Россия неукороченная

«Долой самодержавие!» — так мечталось, и Бог дал по желанию сердца. Прошло сто лет, из которых почти что 30 приходится уже на постсоветский период. А лозунг «Долой самодержавие!» остается актуальным для наших «книжных» людей, монархия — жупел для них, иначе не скажешь. Для сторонних Церкви соотечественников это представляется мне естественным, внецерковное осмысление нашего прошлого вряд ли может не быть либеральным по сути. Но люди церковные разделены в этом плане. Что и говорить, есть приходы, в которых царя Ивана Грозного почитают святым и регулярно читают ему акафист. У нас ведь не бывает без крайностей. Но другая крайность — абсолютное безразличие к Царю-страстотерпцу — встречается чаще, гораздо чаще. Икону Елизаветы Федоровны здесь встретишь, может, встретишь и икону Царственных мучеников, но только не икону Царя и уж тем более Царицы.

С иными (православными) людьми говорить о царствовании Императора Николая II бессмысленно: столкнешься с резонерством и той же хулой на Царя, что и сто лет назад. Церковь, мол, правильно сделала, что прославила его как страстотерпца, но ведь только как страстотерпца, а царь он был плохой. Попробуйте сказать собеседнику, что без подвига царского крестоношения не было б и подвига заточения, найдут, с чем обрушиться на эти слова. Царя по-прежнему сначала не любят, а потом уже думают о нем. И не подозревают, что совершают грех безразличия, отстранения, сознательного решения не вникать.

Будучи лектором воскресной школы и зачастую посвящая свои лекции Царской Семье, я нередко сталкивался с таким отношением. Доходило порой до странных вещей. Так, однажды приятель, из вежливости оставшийся после службы на лекцию о заточении в Тобольске и слушая рассказ о домашних театральных постановках, спросил вдруг: «Это ведь весна 1918 года?» — «Ну да» — «О, слепота, какая слепота!» - воскликнул он с пафосом. Мол, такое время, а они домашние спектакли ставят! Какая же должна была быть у него глубина неприятия, если он и детям «не хотел разрешить» развлечения? Знал я одну дружескую компанию (из прихода того культурного типа, что мной обрисован), где, по некоторым обстоятельствам, мне было очень удобно проводить «репетиции» своих лекций. Меня привечали. Но о Царской Семье и слышать ничего не хотели. О святителе Тихоне — пожалуйста, о святителе Иоанне Шанхайском — конечно! О Царской Семье — ни в коем случае. Как же они слушали, когда я старался передать жгучее слово святителя Иоанна Шанхайского о нашей вине в цареубийстве? Терпели, должно быть, добродетельно терпели. Я предложил порталу «Православие. ру» записать мои лекции на видео, мне ответили, что в этой тематике они не заинтересованы. Итак, безразличие к Царской Семье есть одна из реальностей нашей церковной жизни, нераскаянный грех..

Наш интеллигент, даже будучи православным, зачастую остается «скитальцем» по сострадательному слову Достоевского. Оторванным от «почвы» и крепко держащимся «традиционного» нечувствия многовекового уклада — самодержавия, плоско хуля его, как абсолютизм, «укорачивая» все свои представления о родном отечестве. «Прощая» Пушкину преданность Царю, а Достоевскому — то обращение, которое он пережил на каторге и без которого не состоялся бы. Сохраняя со школьных лет почитание декабристов и не задумываясь над тем, что идея непременного цареубийства с убийством всей семьи вплоть до детей идет от некоторых из них. Не вникая в то, как было на самом деле (обман солдат, к примеру) и как многие из декабристов покаялись, а Рылеев шел на смерть, покаявшись, причастившись и отговорив жену от свидания. Уже самое начало письма его жене — «Бог и Государь решили судьбу мою…» — дышит завидным духом мужественной правдивости.

В мыслях о России XIX века не то что должное не отдают Императору Николаю Павловичу, но лишь пошло посмеиваются над ним как над «Палкиным» и не задумываются над тем, что без его огромной работы по подготовке великой реформы, его сыну не удалось бы осуществить отмену крепостного права. Рассматривают Православие в царское время как идеологию рабского подчинения и не подумают, что сонм новомучеников российских был воспитан в той, тогдашней Церкви! Не подозревают, как триада «Православие, Самодержавие, Народность» вдруг сказалась, слитно и нераздельно, в одном восклицании Царя Николая I в связи с многолетним крепостничеством: «Я не понимаю, - обращался Царь к депутации смоленского дворянства, - каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством — с другой» (Б.Н. Тарасов «Дело идет об истине … О России» СПб 2017, стр. 42).

Упомянутая триада воспринимается многими как идеология и только идеология, но здесь тот случай, когда идеология может быть правдой сердца, не предполагающей фальши, натяжек, надуманных схем — в отличие, прямо скажем, от идеологии «освобождения». Она и была правдой сердца для наших благочестивых царей, и если было мертвящее — взять, к примеру, ежегодную справку о причастии — означало ли это необходимость разрушения всего уклада? Если же вам хочется думать о мертвящем, чтоб не задуматься о живом, воля ваша.

Увы, к началу ХХ века катастрофа стала неизбежной: слишком много сердец повернулись к мечте о «новой жизни» и при этом мечте, допускающей даже кровь невинных жертв: общество оправдывало убийства городовых, губернаторов, министров. Слово «революция» для многих становилось священным… Однако «дом разделился сам в себе» еще до начала революционного террора 1905-1906 гг . Есть печальные свидетельства тому, что Саровские торжества 1903 года вовсе не были приняты «обществом» — к ним относились иронически, если не насмешливо. Тем не менее, это были торжества. И нужен нарочитый негативный настрой, чтоб не видеть в них единение Царя и народа, чтобы не заметить в них соединенными, и соединенными органически — Православия, Самодержавия и Народности.

Россия неукороченная — это Россия самодержавная. Это она дала миру «великих скромных». Вернемся ли мы к монархии? Бог весть. При такой разобщенности, как сейчас, того не видно.

Необратимое и преодолимое

У всех нас есть общее «за спиной» — катастрофа 1917 года и последовавшее затем цареубийство. Революция получила осмысление в сборниках «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918). Наши виднейшие философы единодушно признали, что страну к революции привела, главным образом, интеллигенция. Речь, замечу, идет скорей о трагедии России, чем об отыскании виновных. Указанные сборники, несомненно, и по сей день остаются неоцененными, и по сей день вполне актуальны многие размышления их авторов. Мне доводилось писать об этом год назад, когда вышла книга отца Андрея Кордочкина «Кесарю кесарево? Должен ли христианин быть патриотом?» — с ожидаемым ответом: не должен. Так, к неописуемой радости «скитальцев», они получили священническое благословение на свое отчуждение от «почвы». Я отозвался пространной статьей «Патриотизм — призвание, а не предмет пререканий»и писал в ней о П.Б.Струве, одном из главных авторов указанных сборников, когда-то бывшем активным деятелем «освободительного движения», затем ставшем «государственником», а после 1918 года глубоко покаявшемся в своем отношении к Царю-мученику. Так преодолел он свое «необратимое». Только так и можно преодолеть нашу разобщенность и паралич безразличия.

Мне запомнилось восклицание молодого православного журналиста: «В чем мне каяться? Я не убивал его!». Действительно, при «широком сбережении» греха безразличия к Николаю II и его семье, молодому человеку и в голову не придет, что он грешит отстранением от царской темы. Помню, подумалось тогда, насколько мне проще, чем ему — проще найти реальный повод для покаянных мыслей о цареубийстве. Ибо я хорошо запомнил (это конец 1950-х), как папа объяснял мне революционную необходимость убийства царской семьи: белые ведь наступали! И, как часто бывает с детской рефлексией, я помню, как мысль об убийстве детей я... «засунул в угол»! Так сбылось на мне горькое слово святителя Иоанна Шанхайского в проповеди «Кровь его на нас»: «Не только на современном поколении, но и на новом, поскольку оно будет воспитано в сочувствии к преступлениям и настроениям, приведшим к Цареубийству». Да, мы невольно наследуем грех безразличия к Царской Чете, к ее служению России и — ее предстоянию за Россию перед Престолом Божиим. Невольно, с «молоком» устоявшихся клише. Но от этого грех не перестает быть грехом. Речь идет ведь просто о правде, «метанойя» есть просто обращение к правде. Православным зазорно ее сторониться.

Надежда

Писать без надежды, лишь обличительно, было бы по меньшей мере странно. Так на что же надеяться? Думаю, вот на что. Во-первых, «укороченность» вообще нам претит, и вполне возможно, что со значимостью (как феномена) фильма Тарантино, я сильно преувеличил. Про него и забыли, как забывают про развлечение (аттракцион, например). Во-вторых, есть глагол «спохватываться». И русский человек — это (часто бывает) человек спохватывающийся. По-латыни не скажешь, да и глупо было бы, зачем? «Спохватился» же Петр Струве, нашел в себе правдивость и мужество. Может быть, спохватится и кто из «скитальцев». Пушкина все ведь любят. А его патриотизм и его монархизм — заразительны. Всем известна и фраза Пушкина из письма Чаадаеву: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Если же Бог попустил катастрофу 1917 года, то не для того ведь, чтоб мы «февраль догуливали»!

И могли бы вы в чем-нибудь «поклясться честью»? Не пафосно, а взаправду. Откажись от пафоса и от иронии и увидишь, что был у них в плену. Есть такая добродетель — серьезность. С ней и смерть красна: не бываешь серьезней, чем когда едешь на похороны. Спадает пелена праздномыслия и впервые (таково тогда ощущение) смотришь правдиво.

Заключение

Всем известно, что наши святые, наряду с предупреждениями о грядущих тяжких испытаниях, предсказывали также и возрождение России.

Но предсказания не являются «обязательными ко исполнению».

Ниневия могла и не покаяться, и в этом случае ее ждала бы печальная участь.

Россия, очевидно, не покаялась. Не в первый раз тут вспомню слова одной женщины, дозвонившейся как-то на радио «Радонеж» во время передачи в прямом эфире и спросившей Виктора Саулкина: «Что ж, мы все должны прийти на Красную площадь и встать на колени?». Виктор Александрович отвечал спокойно и разумно, что дело только в сердце человеческом. Действительно, перевесит правдивость — все станет иначе, если же останемся в рамках привычного безразличия, не требующего никакого труда и не связываюшего совесть никакими обязательствами, будет худо.

Я не пугаю. Тут плакать надо, а не пугать — однако «жгуче» писать у меня не получится. Жгуче сказано уже — святителем Иоанном Шанхайским. Можно не обращать на него внимания, как и делается при якобы его почитании. Так и Царскую Семью почитают «только как страстотерпцев», а к правде о ней остаются безразличными. Почитают святителя Тихона, а о словах его в пользу Царя не знают, не подозревают, что он был монархистом и членом «Союза русского народа». Ироническое отношение к самодержавному нашему прошлому зачастую главенствует.

Так недавно один известный культуролог, литературовед, писатель, человек православный, в то же время публичный и всеми уважаемый, несомненно любящий русскую культуру и хорошо с ней знакомый, позволил себе пустить в общество некую шутливую формулировку: «православие, самодержавие, доходность». Сказано хлестко и хлесткость, можно быть уверенным, имела основание, метила в точку, но как же она льстит! — ублажает сознание многих русских культурных людей: им можно оставаться при своем безразличии, как это свободно, как хорошо! веселый смех... Тут вспоминается, однако, другая формула, честное слово Федора Павловича Карамазова, произнесенное в главе «За коньячком»: «Я люблю не Россию, а остроумие».

Читайте нас ВКонтакте и в Одноклассниках