Интервью с донецким журналистом Игорем Гомольским

Отношение к журналистам на войне менялось по мере развития конфликта. Поначалу корреспонденты становились неким рупором, который может донести до масс информацию о происходящем на фронте. Для гражданских в «красной зоне» и вовсе журналисты становились лучиком надежды на то, что с помощью огласки удастся остановить бойню, но этого не происходило. В итоге репортеры становились лишь ненужными свидетелями чужого горя.

С началом СВО кольцо замкнулось. Интерес к работе военкоров вновь появился у большой аудитории. В профессию потянулись люди, которые до этого не имели дела с боевыми действиями. И только донецкие военкоры смотрели с недоумением на необстрелянных коллег, которые не только не знали, как себя вести в опасной ситуации, но и снимали то, что в итоге могло привести к жертвам не только среди гражданских, но и военных.

О новичках в профессии, о военной журналистике, ее особенностях и обратной стороне медали, о журналистском долге поговорил с корреспондентом «Украина.ру» Игорем Гомольским.

Романтизация военной журналистики и войны в целом

— С 2022 года в профессию пришло много новых людей. В том числе многие идут в военкоры из-за романтизации профессии. Кто-то идет по собственному желанию, а кто-то – за регалиями и прочими бонусами. Как ты к этому относишься?

— Никогда не говорил, что я военкор. Меня так представляют для того, чтобы людям было просто понятнее. Никогда не шел в профессию, чтобы быть военкором, для того, чтобы создавать романтический образ, не шел за регалиями. Их у меня нет. А шел в профессию потому, что в какой-то момент стали происходить определенные события и мне захотелось быть там. С моей точки зрения о военных говорили неправильно, говорили не так, как я считаю нужным, не то, что мне интересно. Да, классно снять, как стреляет установка «Град». Но что это говорит человеку? Для него это пушечка, которая стреляет. Человеку нужно рассказывать о людях, почему их работа тяжела, почему это опасно, почему они крутые.

Вот, военные выезжают, отстрелялись, а по ним кассетами кроют, то FPV-дроны летают, боеприпасы на них бросают. А человек думает, что они в 2 км от фронта и что там не опасно. А там опасно, местами даже опаснее, чем на ЛБС, потому что на ЛБС могут пойти в накат, а могут не пойти. А «крыло» украинское летает и высматривает артиллерию, и туда сразу же прилетает что-нибудь.

Мне казалось, что нужно говорить о людях, о том, как они пришли к этому, почему они здесь, кто они такие. Мне интересно показывать не то, как пушечки стреляют или как фронт двигается (хотя это тоже безусловно важно), но интересно про людей. Война – она вся про людей.

— Есть ли романтика на войне и в профессии военного журналиста?

— Не вижу никакой романтики в профессии и в войне в целом. Что в ней романтического? Война – про то, как люди неделями роют траншеи, закрепляются, идут в наступление, гибнут, медики оттаскивают раненых, они снова идут в наступление, а в это время артиллерия разматывает укрепы. Это постоянная драка за ямы в земле.

Война очень редко выглядит зрелищно. Даже если на ЛБС снимаешь, как люди стреляют, то ты не видишь противника. Ну, стоят люди и куда-то стреляют. Снимал как-то учения. Уже немножечко разбираюсь, что происходит, вижу и понимаю, что штурмовики не просто куда-то ползут, а каждый держит свой сектор, у них происходит взаимодействие.

С точки зрения обывателя, когда ты смотришь на это все по телевизору, люди в грязи куда-то стреляют. Они стреляют не так красиво, как в кино, а подняв автомат над головой, высунув его куда-то за угол. Это не выглядит, как боевик. Даже работа арты не выглядит, как боевик, бой в городе не выглядит, как боевик. В фильмах персонажи не хотят жить, они для того там и есть, чтобы красиво умереть. А в жизни люди хотят жить, поэтому они сильно не высовываются. Всегда аккуратно продвигаются. Поэтому это не выглядит эпично. Вся романтика войны – надуманная.

— Что тогда из себя представляет военная журналистика?

— Военная журналистика – по большей части о том, как ты договариваешься, чтобы к кому-то поехать. Долго-долго заслуживаешь их доверие: встречаешься, договариваешься, куда-то едешь. Сначала ты едешь на полигон, там на тебя смотрят, с тобой общаются, свой парень\не свой, засветишь ты позиции или нет. Потом тебя берут, где не сильно опасно, потом – где опасно.

Во многом это ответственность, постоянный стресс. Очень много работаешь и никогда ничего не успеваешь. Это война, все всегда срывается, договоренности. Куча переменных. Ты не можешь быть уверен, что ты точно куда-то поедешь. И даже если поедешь, не можешь быть уверен, что приедешь и что-то сможешь снять. Бывает такое, что договариваешься с одним человеком, приезжаешь, а он погиб. Все, его нет. Хотел с ним интервью снять, а его больше нет. Бывает, что записал интервью, а через пару дней человек погиб. Это психологически очень тяжело, потому что на войне люди очень быстро находят общий язык, возникает дружба. С людьми ехали три часа в Соледар, на следующий день где-то на позициях их встретили, а они: «Братцы, пойдемте пить кофе». Узнать, что кто-то из этих ребят погиб, это означает, что ты друга потерял. Ощущение такое складывается. Поэтому психологически это очень тяжело.

— Стоит ли оно вообще того?

— Это не работа мечты. По меркам войны это не самая тяжелая работа, но и не самая простая. Это просто твоя работа. Хотелось бы, чтобы люди шли в профессию, не за регалиями. Хочется, чтобы у людей болело и они горели этим, чтобы они хотели рассказывать, что происходит на фронте, что за люди там воюют, а не для того, чтобы надеть красивый бронежилет и каску для фотографии. Это тоже имеет место быть, никто не запрещает, но хотелось, чтобы люди горели темой.

Я видел людей, которые приезжают сюда, несут такую околесицу. Они в основном по тылу работают, их не берут туда, где более или менее опасно, потому что непонятно, чего от них ждать. Мне обидно, как дончанину, что они сюда приезжают, чтобы отбыть номер. Отсняли обстрел, вот, плачущая бабушка — одни и те же шаблонные фразы. Из раза в раз. Чувство, что какая-то нейросеть им генерирует одни и те же фразы. Приводит к тому, что люди теряют интерес. Значит, у нас война какая-то неинтересная, значит, мы будем жить свою жизнь, а вы там дальше собирайте на свои тепловизоры.

— Ты важный аспект затронул, по поводу «не засветить позиции».

— У меня уже развилась паранойя. Смотрю фотографии, которые собираюсь опубликовать, очень внимательно отсматриваю, вижу, что в них ничего нет, потом нажимаю «опубликовать». Потом думаю, что нет. Пересматриваю еще, обязательно каждый пиксель, чтобы там не было чего-то такого. Потому что даже неосторожно брошенное слово может стоить кому-то жизни, если слишком подробно опишешь, куда ты ездил. Сейчас все это можно по фото и видео определить. Я в ужас прихожу от того, как люди буквально все снимают, все выкладывают.

Статус участника боевых действий для журналистов

— Глава партии ЛДПР Слуцкий после гибели военкора Бориса Максудова вновь поднял вопрос предоставления статуса участника боевых действий журналистам. Как ты в целом относишься к этому вопросу?

— Если погиб корреспондент, далеко не первый, наверное, все редакции побежали проверять, все ли есть у наших корреспондентов, есть ли у них броня, насколько она хорошая, какие у них каски, аптечки, умеют ли они ими пользоваться, есть ли у корреспондентов детектор дронов, хороший ли у них транспорт. Наверное, государство сказало: «Ребята, у нас есть редакции, в которых есть корреспонденты, которые работают на войне, давайте мы им выделим деньги на их снаряжение». Понимаю, что военным не всегда выделают снаряжение, но тем не менее. Если уж об этом заговорили, то надо выяснять, как обстоят дела.

Есть такие ситуации, когда редакции, которые не дают страховок, нанимают людей, как ИПшников, чтобы они ездили и продавали контент. Соответственно, у человека никаких гарантий нет. Если с ним что-то случится, окажется, что он никому не нужен и это его личные проблемы. Может быть, надо условия менять.

Но у нас все идет по одному плану — если корреспондент погибает, то надо какое-то время корреспондентов не посылать туда, где их убивают. А что это даст? Мы ведь задачи какие-то выполняем околобоевые или мы подписчиков собираем? Я всегда думал, что все это делается для общей цели, а не для того, чтобы больше просмотров становилось.

— Какую цель ты преследовал?

— Я шел для того, чтобы на своем участке делать то, что могу, там, где нахожусь. Изначально это не было СМИ. Было небольшое пиар-агентство, где я зарабатывал энное количество денег. Завел Telegram-канал, где рассказывал, что я увидел в Мариуполе, кого встретил, с кем поговорил. Тогда из Facebook меня для Украины скрыли, я не мог туда достучаться. Только в ноябре прошлого года я пошел в издание «Украина.ру», тогда уже ты как блогер не мог просто никуда поехать. Если ты крупный блогер, то работаешь как СМИ, а если обычный, то не мог никуда поехать.

Если стоит задача рассказать что-то об этой войне, что сможет изменить отношение обывателя к солдату. Чтобы солдат, когда приезжает в Ростов на вокзал, не шел с опущенной головой и не было мысли, что до него нет никому дела, а чтобы общество живо откликалось на нужды солдата и покупало ему необходимое. Не рассказывал, что государство должно. Ради Бога, должно или не должно, но завтра солдату нужно идти в штурм и ему нужен беспилотник, и у него есть всего одна жизнь, он не может сохраниться и продолжить, когда ему дадут беспилотник. Нет, ему нужно выполнить задачу завтра. И можно долго рассуждать, что кому-то что-то не додали, но вопрос стоит так — обществу нужен солдат, его герой, его гражданин живым? Если он нужен живым, то надо объяснить, что нужно и почему надо помочь.

На мой взгляд, журналисты выполняют функцию коммуникаторов между обществом и армией. Мы – те, через кого общество посылает какие-то месседжи, войска посылает свои. Все размылось. Журналисты и гуманитаркой занимаются. Бывает, побывал на позициях, познакомился с бойцами и потом уже хочешь, чтобы они выжили. И журналист потом использует свой медиаресурс для того, чтобы бойцы выжили.

«Работа журналистом на войне — это мой долг»

— Наверняка бывает такое, что хочется все бросить и уехать, заняться чем-то более безопасным и получать за это большие деньги?

— Каждый раз, когда принимается какое-то «мудрое» военно-политическое решение, я все время шучу: «Дайте-ка один билет до Верхнего Ларса». Как говорит мой коллега Рома Гнатюк, эта работа – не про деньги. Много денег ты здесь не заработаешь. Это – работа про долг. Ты ее делаешь, потому что ты не можешь ее не делать. Потому что четко понимаешь, что ты не можешь развернуться и уйти. Есть мой участок информационного фронта, я должен приносить пользу.

Хотелось бы сказать, что есть профессии поинтереснее, но нет. В рамках журналистики ничего более интересного нет. Пробовал все, разные тематики. Самое мальчишеское — криминал, но он и близко не стоит рядом с военной журналистикой. На войне есть разные люди, и, как правило, все они безумно интересные.

Была история со связистом. Человек на 9-этажный дом залезал по окнам, потому что ему надо было наладить связь. Подъезды и все обрушилось, а надо было залезть наверх. Лез по окнам. Он высоты боялся, но знал, что надо. Лез без страховки и выполнил задачу. И таких сценариев на войне много, буквально каждый день происходят. Если такое рассказываешь, то люди говорят, что видели это в фильмах, а это в жизни происходит. В этом есть своя текстура, когда узнаешь, как это происходило, что человек думал, какую музыку слушал, когда ехал на позиции и так далее, как он жил до этого, как после.

— Не пафосно ли утверждать, что работа журналиста — это некий долг?

— Пафосно или нет, но так оно и есть. У тебя либо есть чувство долга, либо его у тебя нет. Ты можешь работать и без него, просто у некоторых оно возникает, а у некоторых — нет. Это профессиональная обязанность, но ведь тебя никто не заставляет, никто тебя не может послать туда в приказном порядке. Ты – гражданский человек, ты всегда можешь уйти. Бывают страшные моменты, и ты думаешь ехать или не ехать. Можешь сказать редактору, что не поедешь. Лучше поеду туда, где поближе, сниму последствия обстрела. Какая разница? Что то материал, что это. Но есть долг, когда ты чувствуешь, что нужно поехать, я должен сделать. Высокое это чувство? Черт его знает. Может быть, это понты, но ты сам этого не понимаешь. Я просто считаю, что я должен быть здесь, я просто так чувствую.

Читайте нас ВКонтакте и в Одноклассниках