Русский солдат Дмитрий Мулыгин о музыке, войне и Боге
События, развернувшиеся в последние 10 лет, — один из серьёзных поворотов, сдвиг цивилизационных тектонических плит. В такие периоды всегда происходят большие перемены. Время как бы перетряхивает людей, переставляет их на нужные места.
Так, например, в Донецке появился тульский музыкант Дмитрий Мулыгин. Его проект «Ворон Кутха» люди, вхожие в забористую кухню русского андеграунда, знают и любят. Недавно мы встретились и поговорили о буднях современного мира, войны и о том, как скрипят ключи истории в дверях мироздания.
Артём Ольхин: Как получилось, что музыкант-рокер вдруг оказался на войне в Донецке?
Дмитрий Мулыгин: В моём случае это не было каким-то резким движением.
Ну, давайте сначала. Я родом из Тулы. Прям коренной туляк, в роду все тульские и орловские по маме и папе. Вот жил я там, поживал. Была у меня рок-группа, достаточно известная многим. Мы писали альбомы, играли концерты, фестивали.
В 2010 г. поступило предложение приехать поиграть в Донецк. Сначала всю группу не потянули, был сначала квартирник, потом мы познакомились через Сергея Васильева, директора «АукцЫона», с вашим человеком из Донецка, который был хозяином клуба Gung’ю’баzz, легендарное место тогда уже было. Постепенно концерты стали регулярными, мы приезжали, я обрастал какими-то знакомыми, друзьями, и мы прекрасно себя чувствовали. Тем более, тогда Донецк был… Вся Россия жила гораздо беднее, чем Донбасс на тот момент. В период до 2014 г. здесь, наверное, были самые большие деньги, которые платили за концерты.
В 2013 г., 30 ноября, у нас был последний концерт в Киеве, как раз когда на Майдане начали цепями забивать уже ОМОН и «Беркут». Было понятно, к чему всё дело идёт. Меня оттуда еле вытащили, потому что я полез заступаться и пришлось выкупать меня из милиции. Домой тогда приехал в полном шоке от того, что происходит.
А потом случился 2014-й, и стало всё понятно, прямо очень быстро. И я сделал свой выбор, стал заниматься поддержкой Донбасса. Многие ребята через меня уехали сюда воевать, время было такое — не все могли разобраться. Летом-осенью 2014 г. многие хотели как-то участвовать во всём этом, но не знали, как. А у меня уже были какие-то контакты, и мы начали этим заниматься. Не без последствий, конечно.
У группы карьера тогда была на взлёте, нас взяли тогда на «Наше радио», пригласили на фестиваль «Нашествие», как раз было лето 2014 г. Но тут появилась песня «Гимн новороссийских партизан», ребята из Славянска попросили, сказали: «Нам нечего петь, нужны свои символы», какие-то песни. И нас тут же выкинули из всех эфиров, фестивалей и московских клубов! На этом наше музыкальное движение тормознулось. По инерции было записано ещё два альбома, один большой, электрический, другой — камерный, с фортепиано.
И всё, я перестал заниматься музыкой всерьез. Потому что с концертами было совсем плохо. Ушёл работать на стройку, стал монтажником-высотником, зарабатывал деньги и раз в несколько месяцев приезжал в Донбасс к друзьям, помогал чем мог.
А.О.: А как именно армейская эпопея началась?
Д.М.: Познакомился с военными. Судьба свела сначала с донецкими, потом в Стаханове, в Первомайске с легендарным полком Павла Дремова. Я когда приехал к ним в первый раз — обалдел. Они меня нашли сами через интернет, пригласили. Сказали: «Не могли бы вы к нам приехать? У нас девиз — строка из вашей песни «Жесть»: «Мы будем держать строй, мы будем стоять здесь». Так у них эти слова были огромными буквами написаны над располагой.
В общем, мы задружились, стали общаться, я начал приезжать чаще. И в какой-то момент встал вопрос… Мне здесь было всегда лучше. А в Туле просто сам по себе подошёл к концу определённый этап жизни. Там была работа, а все мысли были здесь. В общем, настал момент выбора, и как-то само собой получилось, что я переехал сюда. Снял квартиру, стал здесь работать, стал жить, у меня появилась любовь. Потом началась война, уже 2022 г.
Стало понятно, что надо что-то делать, потому что оказалось, что мы совершенно к ней не готовы. А у меня был ресурс, какие-то друзья. Всё-таки много лет провели на гастролях, были связи. И люди сами меня находили, говорили: «Давай, что нужно…», и пошёл гуманитарный период.
Стали помогать военным. Тула, сами понимаете, оружейная столица России. До сих пор туляки очень здорово поддерживают.
Я всё больше времени стал проводить среди военных. Говорю: «Ребята, может я останусь?». Они говорят: «Ты дурак, давай иди женись». Я женился, повенчались. Говорю им: «Может мне к вам пора?». Они: «Нет, сначала ребёнка родите». И вот родилась дочь. Как раз Авдеевку брали. А в начале марта я заключил контракт и пошёл служить.
А.О.: Чем отличается ощущение, когда ты просто помогаешь фронту, и когда вот прямо внутри ситуации оказался?
Д.М.: Хороший вопрос на фоне того, что сейчас многие волонтёры странные и такие же военкоры требуют, чтобы им дали статус участников и ветеранов боевых действий. Я категорически против, потому что и в одной шкуре побыл, и в другой сейчас нахожусь. Это разные вещи.
Когда ты журналист или волонтёр — ты свободный человек. Ты приехал-уехал. Остался-не остался. Вернулся, побыл сколько надо дома. А служба — она не подразумевает каких-то твоих решений. Ты не принадлежишь себе. Ты — часть своего подразделения, и ты выполняешь волю своих командиров. И не можешь сказать: «Так, всё, пойду-ка я». Поэтому сравнивать эти вещи невозможно.
Я знаю таких людей, гражданских активистов, которые больны уже войной, и их надо уже успокаивать, потому что переборы идут. Многих журналистов надо уже лечить от этого синдрома, потому что переигрывают ребята. А в армии ты просто принадлежишь ей, и у тебя нет выбора. Исполняешь волю командиров. Этим она проста и этим же сложна. Но так есть. Такой порядок вещей. Поэтому здесь надо давать ветеранов, а там — нет, не надо.
А.О.: У тебя песня есть «Сокол с ветки в небо взвился» …
Д.М.: Да, она написана в начале СВО, я ещё не служил, а волонтёрил, можно сказать. Тогда был такой драйв. Он и у военных тогда присутствовал. Что сейчас мы пойдём, развернёмся, крылья расправим…
Вот песня — попытка осмыслить. Тогда было несколько таких вещей. Даже перед тем, как пойти на контракт, мы записали альбом, но потом всё, служба, нет времени его свести. Песни ждут своего часа. Ну, а сейчас, спустя время, я понимаю, что всё это было несколько наивно, что такая была лёгкость, как настроение советской армии в 1939 г., что сейчас вот пойдут наши танки и всех мы сметём. Сейчас, конечно, я уже по-другому это всё воспринимаю.
А.О.: Что должен понимать человек, который собрался на войну? Как и каким образом должно приниматься это решение?
Д.М.: Во-первых, надо реально оценивать свои физические данные. Сейчас большая проблема, что на контракт идут все, кому не лень, а ситуация такая, что берут многих. С хроническими болячками… Ну, мужик, ты идёшь? Загляни в паспорт, посмотри на свой возраст. Ведь хронические заболевания сразу выползают все.
Во-вторых, ты пойми, насколько реально ты можешь быть полезен. Армия — это же не только штурмовики. Армия — это, прежде всего, логистика и тяжёлая, большая работа, которая реально круглосуточная. Может случиться всё, что угодно, и ты в любой момент должен быть готов пахать и пахать. Свои физические возможности нужно оценивать хотя бы для того, чтобы не стать обузой. Ведь вместо того, чтобы решать какие-то боевые задачи, надо будет ещё возиться с тобой.
Ведь задачи, которые перед нами ставят, нужно выполнять любой ценой. Может, громкие слова, но оно так и есть. Если ты не выполнил что-то, последствия могут быть страшные. Просто подведёшь людей.
А.О.: Мы вчера встретились на показе фильма «В списках не значился». Как впечатления?
Д.М.: В молодости я хорошо знал книжку, и был же советский фильм. Поэтому, честно говоря, побаивался идти смотреть. Потому что все эти новоделы мы уже проходили, кино у нас сейчас переживает не лучшие времена.
Есть вопросы к фильму, там было смешно, что мужики в 1941 г. носят ящики из-под АК 5,45. Это было забавно. А вообще фильм мне понравился. Появились молодые актёры, очень симпатичные.
Нам, к сожалению, до сих пор не везёт с песнями. Многое из того, что сейчас пишется, лучше бы не делалось. Потому что это никуда всё равно не пойдёт. А вот фильм этот в целом мне понравился. Очень хорошо передана атмосфера: все думают, что война — это нечто организованное. Вот в картине хорошо показано, что часто это как раз бестолковая вещь. Никто не понимает, что делать и что происходит. И в данной ситуации, в случае с Брестской крепостью, мне очень понравилось, как это сделано было. Вообще фильм вызывает бурю правильных эмоций, и его нужно посмотреть.
А.О.: Ты в своих соцсетях не скрываешь того, что являешься воцерковлённым, верующим человеком. Вера — это потому, что война? Или всё раньше возникло?
Д.М.: Я из семьи деда, фронтовика-коммуниста. Он был после войны председателем колхоза. Советский человек абсолютно. 7 лет провёл на войне, потом всю жизнь работал. Вот я вырос у него в основном. Родители занимались своими работами, вот до 13 лет я с ним был всё время рядом. И у нас не было опыта церковной жизни какой-то совершенно. Родители мои тоже советские городские жители, рабочие оборонных заводов.
К вере я приходил уже сам. Юность совпала с годами «перестройки», когда Церковь постепенно стала возвращаться в наш мир. И в 19 лет вот сознательно сам крестился. Как-то шёл-шёл, это было каким-то стихийным Православием, потому что всё-таки рок-н-ролльная юность, молодость и зрелость предполагала разные развития событий.
Но у меня не было сомнений в том, что наша вера православна, разные ксендзы-охмурители не могли меня подвинуть никуда. А чем больше живёшь, тем больше как-то в этом укрепляешься.
Сейчас у меня масса друзей со всей страны священников, поэтому как-то органично это стало частью моей жизни. А здесь у нас в Донецке очень крепкая община, семья моя воцерковлена, мы и венчались, и крестили дочь, и это само собой разумеющиеся вещи. И я, конечно, буду отстаивать свои убеждения. Тем более, когда сейчас возвращается тема, нас как бы пытаются в некоторых вопросах втиснуть в давно умерший Советский Союз, и с этим я максимально не согласен.
Более того, когда начинают опять мухлевать вокруг Православия, вокруг Церкви наши необольшевики — мне это категорически претит. Как могу с этим — буду бороться.
А.О.: Конкретно на фронте — война ведь всё равно ближе к Богу отсылает?
Д.М.: Никогда так не молился, как вблизи от передовой. А как иначе? Мужики вот наши не сказать, что прям воцерковлённые люди, но, конечно же, все верят. Независимо от национальности. Потому что без веры никуда. Ты этот ящик с боеприпасами просто не потащишь куда нужно, если в тебе нет веры в Бога. У тебя не получится. Это естественно, само собой в человеке просыпается.
А.О.: Что самое страшное на войне?
Д.М.: Страшнее всего было, когда мы где-то там спереди, а по городу прилетает. А у тебя в городе семья, и ты не знаешь, что там происходит. Слава Богу, сейчас этого меньше, но как-то за себя страх другой. За себя — это какая-то физика, которую ты просто преодолеваешь в какой-то момент. Или не преодолеваешь.
Но всегда страшнее всего за других. Страшно, когда ребята уехали и нет связи. Начинаешь домысливать, накручивать. А к звукам и «бахам» — это уже привычка какая-то. Может, даже дурная, потому что уже какое-то появляется легкомысленное отношение, что тоже неправильно.
А.О.: По внутренним ощущениям, как считаешь — война вообще закончится?
Д.М.: Я думаю, что надо. Нам надо переставать воевать людьми, потому что это тупик. Нужно переосмысливать всё, что происходит.
Это наша задача сейчас номер один — надо спасать людей. У нас не такой большой человеческий ресурс, даже по сравнению со Второй Мировой. Как там у Вознесенского: «Нас мало, нас адски мало, и главное, что мы врозь». Это самое страшное, поэтому надо тормозить. Не знаю, каким образом. Это не от меня зависит, это мои ощущения.
А.О.: И когда война завершится — что будут делать бойцы, которые сейчас там?
Д.М.: Я уже боюсь об этом думать, потому что даже в Донецке уже чувствуется эта социальная напряжённость. Ладно, когда взрослые мужики. Но когда наш молодняк выходит в увольнения в город, видит шикарные чёрные большие машины, в которых сидят шикарные большие люди, они потом приезжают и говорят: «А мы что, мы за них, что ли? Пока мы там на своих ржавых вёдрах рассекаем, которые ломаются через километр, и нас жгут постоянно, тут какая-то уже другая жизнь?».
И как молодым людям объяснить, что всё органично? Тем более, что это действительно противоестественно. И дело не в том, что обидно. Это раскол, который может нас привести к непоправимым последствиям. Мы не стали вместе. Мы по-прежнему все врозь, хотя большая беда обычно объединяет людей, а в нашей ситуации этого не случилось.
А.О.: И всё же, если представить себе максимально благоприятное развитие событий?
Д.М.: Я ведь когда приехал сюда — пошёл строить. Пожалуй, я вернусь. Я ведь строитель по профессии, у меня это хорошо получается. Петь я уже, наверное, профессионально не буду. Потому что нет потребности в этом.
А строить нам тут столько всего надо будет! Как это у Симонова было? Серпилин говорил: «Когда всё кончится, хочется просто пожить по-человечески и хорошо поработать». Вот хочется, чтобы был результат. Кто-то же должен восстанавливать эту землю.
Беседовал Артём Ольхин
Читайте нас в Telegram, ВКонтакте и Одноклассниках
